Борис Любимов: Для поступления в любой театральный институт нужно обаяние
29/06 2022
07:16
Ср
Ср
Выпускник ГИТИСа, российский театровед, театральный критик, заслуженный деятель искусств РСФСР, кандидат искусствоведения, профессор, заведующий кафедрой истории театра России ГИТИСа, ректор ВТУ (Института) имени М. С. Щепкина Борис Любимов в преддверии юбилея дал интервью «Российской газете», рассказав о детстве и молодости, дружбе с Никитой Михалковым, о работе в Малом театре и взаимоотношениях с дочерью.
— Цифра 75 — это полвека и ещё четверть века. Прекрасный юбилей! За это время так много изменилось и в стране, и в жизни.
— Новый век более технологичен. У человека моего поколения техники в руках было мало. Ну холодильник, ну телевизор... Ты его выключил, и всё. Ты не зависишь от него. Не было никаких соцсетей, платформ. Новый век — это социальные связи. У среднестатистического человека сегодня мифических друзей кратно больше, чем это было пятьдесят лет назад. Происходит массовизация, и массы стали активнее участвовать в общественной жизни, влиять на ход событий. Можно сравнить это явление с 20-ми годами прошлого столетия в России, но сегодня это происходит в мировом масштабе.
— Вы росли в московской культурной среде. Ваш отец, Николай Михайлович Любимов, известный переводчик, познакомил русского читателя с главными шедеврами мировой литературы: «Дон Кихот», «Декамерон», «Гаргантюа и Пантагрюэль», Марсель Пруст. Но меня лично покорила «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера. Я уверен, что, если бы Флобер владел русским в совершенстве, он написал бы «Бовари», как ваш отец. Скажите, с таким великим отцом трудно было жить?
— Он очень любил нас, детей, и какие-то трудности характера этим компенсировались. Он был вспыльчив, но чрезвычайно отходчив. Помню, однажды я совершил какой-то детский проступок, и отец так рассердился, что сломал привезённый мне подарок и впервые поставил меня в угол. И ушёл. Я так был потрясен, потому что этого не было никогда, я даже не плакал. Но он вернулся через час. Оказалось, он ушёл, чтобы купить мне другой, взамен сломанного, подарок. Мне кажется, ему тоже со мной было сложно в этот подростково-отроческий период, до армии. После армии у меня самого характер как-то изменился, остепенился.
— У вас была бурная молодость?
— Где-то после 9-го класса — да. Я тогда ушёл в Школу рабочей молодёжи, стал осветителем театра «Современник», погрузился в студенчество. Но я всегда дружил со старшими людьми. У нас была чудесная компания. Например, один из друзей моего отца, переводчик Николай Николаевич Вильмонт. Он был из тех, кто провожал меня в армию. Николай Борисович Томашевский, я его необыкновенно нежно любил. Никита Заболоцкий, сын поэта Николая Заболоцкого. Это такие старшие друзья, за которыми я тянулся. Правда, тянулся и в другую сторону. Но в армию я пошёл сам, вернулся оттуда с почётным знаком «Строитель Байконура», с благодарностями. И, в общем, во многом с изменившимся мироощущением и стилем поведения. Женился, устроился на работу, стал добродетельным членом общества.
— Вы ведь выросли в очень верующей церковной семье?
— Да, это правда. И это было редкостью в те годы. Только старики или такие молодые, как я, заполняли в 60-е годы храмы. Отец был исключением. В 50-е годы он прислуживал в алтаре в храме Воскресения Словущего в Филипповском переулке, где меня, собственно, и крестили в 1948 году, почти сразу после рождения. Я часто бывал в храме, знал порядок богослужений, для меня и священник, и запах ладана — всё то, что Павел Флоренский называл «церковностью», — было близко. Отец даже иронизировал надо мной, что я как старообрядец. «Это, — говорил он, — в тебе дьячковская кровь играет». Потому что один из его прадедов служил псаломщиком в Калужской губернии. Когда у нас открылся храм возле дачи в Николиной горе, где я последние 30 лет живу, я даже прислуживал там, ходил в стихаре, читал Апостола.
— Вы сосед Никиты Михалкова?
— Да, наши дома рядом, через забор. Мы очень с ним дружны, я — крёстный отец одной из его дочерей, Нади.
— То, что Никита Михалков — великий режиссёр, не обсуждается, но скажите, что он за человек?
— Я могу сказать, как его друг. По отношению ко мне — самый заботливый, внимательный, тактичный, тонкий человек. Когда застолье, бывает, он занимается, чем угодно, но всё равно видит всё как режиссёр, всю мизансцену. Если он видит, что ты хмурый или не в настроении, не прерывая общего застолья, подойдёт и спросит, что случилось. Так же, когда он оказывает помощь. Он её оказывает очень многим и очень конкретно.
— Вы — заместитель художественного руководителя Малого театра. Расскажите, что такое Малый театр сегодня? Это форпост театрального консерватизма, такой остров защиты русской театральной традиции?
— Я думаю, что консерватизм в принципе в любом живом организме невозможен по определению. Даже в музее, где новые технологии, совершенно другой способ общения с посетителем, оцифровка. Тем более в театре. Нельзя сказать, что в каком-то другом театре — мини-юбки, а у нас — кринолины или боярские одеяния. Конечно, нет. Разумеется, если за тобой стоят два столетия русской сцены, это накладывает определённую ответственность. Этому зданию через два года исполнится двести лет. Здесь рядом Ермоловский зал, где училась Мария Николаевна Ермолова, дочка которой была крёстной матерью моего отца. Понятно, что всё это создает совсем особое ощущение, что за тобой есть эти двести лет. Ты, как в зрительном зале. Вот тут был Достоевский... В Художественном театре Чехов успел побывать, Горький, а Островский там не был. Зато он бывал здесь. Гоголь успел здесь побывать. Он дружил с Щепкиным. Они всю эту архитектуру видели. Это может и давить, как любая традиция, может и способствовать. Это судьба любого стабильного театра: не успели оглянуться, как уже существование измеряется в столетиях. Поэтому дело не в традиции, а в развитии традиции. Вот, что самое трудное. Когда должен произойти, как писал Фет: «Ряд волшебных изменений милого лица». Поскольку у нас XX век связывается с режиссурой, то как только эта режиссура сложилась, в Малый театр пришёл, например, Илья Судаков, был Андрей Гончаров, работал Борис Равенских, мейерхольдовец Леонид Варпаховский, главным режиссёром одно время был вахтанговский режиссёр Евгений Симонов, приходили Пётр Фоменко, Борис Морозов, Сергей Женовач. Здесь нет никакого отторжения режиссёра, но в Малом театре, это следует помнить, главное — это слово, текст. Постдраматического театра здесь не будет никогда. И, конечно, актёр, который произносит это слово.
— Сейчас, насколько я понимаю, как раз идёт набор в Щепкинское училище? Что вы ждете от абитуриентов?
— Думаю, для поступления в любой театральный институт нужно обаяние. Специфическое, актёрское. Оно может быть и отрицательным. Это, по сути, заразительность. Мы изначально понимаем, что берём в училище в будущем актёров Малого театра. Поэтому должны быть соответствующее отношение к слову, хорошо поставленная речь, в идеале ещё и вокал. Необязательно, чтобы он пел, как Шаляпин, но должен быть музыкален. Конечно, хотелось бы, чтобы на курсе было хотя бы несколько человек, которые могли бы играть и Ромео, и Дон Жуана, и Чацкого, и Гамлета, и так далее. Но нужен и артист, который будет играть Полония, Фамусова, Репетилова. Когда педагоги набирают курс, это не курс филологов, где могут быть на выпуске четыре человека, которые увлеклись древнерусской литературой, и этого достаточно.
— Задам Вам напоследок такой вопрос: как чувствует себя отец Министра культуры Ольги Любимовой?
— Чувствует себя примерно так же, как чувствовал себя и до того, как дочь стала министром. Она и до этого занимала высокий пост: была директором департамента кинематографии Министерства культуры РФ, это ведь не так, что она после школы стала сразу министром. У нас с ней есть договоренность: я не задаю никаких вопросов, которые связаны с её служебным положением. Если она сама захочет — расскажет. Было только одно исключение. Когда она летала на запуск в космос киногруппы, она была в том городе, в котором я год прослужил в армии, и я её потом подробно расспрашивал, как изменился город. Тогда он назывался Ленинский, теперь, по-моему, просто Байконур. Это было ровно 50 лет назад. Так что я никогда не даю Ольге советов и никогда не обращаюсь с просьбами.
— Новый век более технологичен. У человека моего поколения техники в руках было мало. Ну холодильник, ну телевизор... Ты его выключил, и всё. Ты не зависишь от него. Не было никаких соцсетей, платформ. Новый век — это социальные связи. У среднестатистического человека сегодня мифических друзей кратно больше, чем это было пятьдесят лет назад. Происходит массовизация, и массы стали активнее участвовать в общественной жизни, влиять на ход событий. Можно сравнить это явление с 20-ми годами прошлого столетия в России, но сегодня это происходит в мировом масштабе.
— Вы росли в московской культурной среде. Ваш отец, Николай Михайлович Любимов, известный переводчик, познакомил русского читателя с главными шедеврами мировой литературы: «Дон Кихот», «Декамерон», «Гаргантюа и Пантагрюэль», Марсель Пруст. Но меня лично покорила «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера. Я уверен, что, если бы Флобер владел русским в совершенстве, он написал бы «Бовари», как ваш отец. Скажите, с таким великим отцом трудно было жить?
— Он очень любил нас, детей, и какие-то трудности характера этим компенсировались. Он был вспыльчив, но чрезвычайно отходчив. Помню, однажды я совершил какой-то детский проступок, и отец так рассердился, что сломал привезённый мне подарок и впервые поставил меня в угол. И ушёл. Я так был потрясен, потому что этого не было никогда, я даже не плакал. Но он вернулся через час. Оказалось, он ушёл, чтобы купить мне другой, взамен сломанного, подарок. Мне кажется, ему тоже со мной было сложно в этот подростково-отроческий период, до армии. После армии у меня самого характер как-то изменился, остепенился.
— У вас была бурная молодость?
— Где-то после 9-го класса — да. Я тогда ушёл в Школу рабочей молодёжи, стал осветителем театра «Современник», погрузился в студенчество. Но я всегда дружил со старшими людьми. У нас была чудесная компания. Например, один из друзей моего отца, переводчик Николай Николаевич Вильмонт. Он был из тех, кто провожал меня в армию. Николай Борисович Томашевский, я его необыкновенно нежно любил. Никита Заболоцкий, сын поэта Николая Заболоцкого. Это такие старшие друзья, за которыми я тянулся. Правда, тянулся и в другую сторону. Но в армию я пошёл сам, вернулся оттуда с почётным знаком «Строитель Байконура», с благодарностями. И, в общем, во многом с изменившимся мироощущением и стилем поведения. Женился, устроился на работу, стал добродетельным членом общества.
— Вы ведь выросли в очень верующей церковной семье?
— Да, это правда. И это было редкостью в те годы. Только старики или такие молодые, как я, заполняли в 60-е годы храмы. Отец был исключением. В 50-е годы он прислуживал в алтаре в храме Воскресения Словущего в Филипповском переулке, где меня, собственно, и крестили в 1948 году, почти сразу после рождения. Я часто бывал в храме, знал порядок богослужений, для меня и священник, и запах ладана — всё то, что Павел Флоренский называл «церковностью», — было близко. Отец даже иронизировал надо мной, что я как старообрядец. «Это, — говорил он, — в тебе дьячковская кровь играет». Потому что один из его прадедов служил псаломщиком в Калужской губернии. Когда у нас открылся храм возле дачи в Николиной горе, где я последние 30 лет живу, я даже прислуживал там, ходил в стихаре, читал Апостола.
— Вы сосед Никиты Михалкова?
— Да, наши дома рядом, через забор. Мы очень с ним дружны, я — крёстный отец одной из его дочерей, Нади.
— То, что Никита Михалков — великий режиссёр, не обсуждается, но скажите, что он за человек?
— Я могу сказать, как его друг. По отношению ко мне — самый заботливый, внимательный, тактичный, тонкий человек. Когда застолье, бывает, он занимается, чем угодно, но всё равно видит всё как режиссёр, всю мизансцену. Если он видит, что ты хмурый или не в настроении, не прерывая общего застолья, подойдёт и спросит, что случилось. Так же, когда он оказывает помощь. Он её оказывает очень многим и очень конкретно.
— Вы — заместитель художественного руководителя Малого театра. Расскажите, что такое Малый театр сегодня? Это форпост театрального консерватизма, такой остров защиты русской театральной традиции?
— Я думаю, что консерватизм в принципе в любом живом организме невозможен по определению. Даже в музее, где новые технологии, совершенно другой способ общения с посетителем, оцифровка. Тем более в театре. Нельзя сказать, что в каком-то другом театре — мини-юбки, а у нас — кринолины или боярские одеяния. Конечно, нет. Разумеется, если за тобой стоят два столетия русской сцены, это накладывает определённую ответственность. Этому зданию через два года исполнится двести лет. Здесь рядом Ермоловский зал, где училась Мария Николаевна Ермолова, дочка которой была крёстной матерью моего отца. Понятно, что всё это создает совсем особое ощущение, что за тобой есть эти двести лет. Ты, как в зрительном зале. Вот тут был Достоевский... В Художественном театре Чехов успел побывать, Горький, а Островский там не был. Зато он бывал здесь. Гоголь успел здесь побывать. Он дружил с Щепкиным. Они всю эту архитектуру видели. Это может и давить, как любая традиция, может и способствовать. Это судьба любого стабильного театра: не успели оглянуться, как уже существование измеряется в столетиях. Поэтому дело не в традиции, а в развитии традиции. Вот, что самое трудное. Когда должен произойти, как писал Фет: «Ряд волшебных изменений милого лица». Поскольку у нас XX век связывается с режиссурой, то как только эта режиссура сложилась, в Малый театр пришёл, например, Илья Судаков, был Андрей Гончаров, работал Борис Равенских, мейерхольдовец Леонид Варпаховский, главным режиссёром одно время был вахтанговский режиссёр Евгений Симонов, приходили Пётр Фоменко, Борис Морозов, Сергей Женовач. Здесь нет никакого отторжения режиссёра, но в Малом театре, это следует помнить, главное — это слово, текст. Постдраматического театра здесь не будет никогда. И, конечно, актёр, который произносит это слово.
— Сейчас, насколько я понимаю, как раз идёт набор в Щепкинское училище? Что вы ждете от абитуриентов?
— Думаю, для поступления в любой театральный институт нужно обаяние. Специфическое, актёрское. Оно может быть и отрицательным. Это, по сути, заразительность. Мы изначально понимаем, что берём в училище в будущем актёров Малого театра. Поэтому должны быть соответствующее отношение к слову, хорошо поставленная речь, в идеале ещё и вокал. Необязательно, чтобы он пел, как Шаляпин, но должен быть музыкален. Конечно, хотелось бы, чтобы на курсе было хотя бы несколько человек, которые могли бы играть и Ромео, и Дон Жуана, и Чацкого, и Гамлета, и так далее. Но нужен и артист, который будет играть Полония, Фамусова, Репетилова. Когда педагоги набирают курс, это не курс филологов, где могут быть на выпуске четыре человека, которые увлеклись древнерусской литературой, и этого достаточно.
— Задам Вам напоследок такой вопрос: как чувствует себя отец Министра культуры Ольги Любимовой?
— Чувствует себя примерно так же, как чувствовал себя и до того, как дочь стала министром. Она и до этого занимала высокий пост: была директором департамента кинематографии Министерства культуры РФ, это ведь не так, что она после школы стала сразу министром. У нас с ней есть договоренность: я не задаю никаких вопросов, которые связаны с её служебным положением. Если она сама захочет — расскажет. Было только одно исключение. Когда она летала на запуск в космос киногруппы, она была в том городе, в котором я год прослужил в армии, и я её потом подробно расспрашивал, как изменился город. Тогда он назывался Ленинский, теперь, по-моему, просто Байконур. Это было ровно 50 лет назад. Так что я никогда не даю Ольге советов и никогда не обращаюсь с просьбами.
Источник: «Российская газета»
Фото: Анна Гальперина